фото: Наталья Мущинкина
— В день рождения обычно подводят итоги за минувший год. Чем он вас порадовал?
— Прошло еще десятка три выставок по всей России и по миру. Была выставка в Вене при поддержке посольства; была выставка в Бахрейне при поддержке правительства. Причем прием открывал сам король Бахрейна. Он, кстати, приобрел для Бахрейнского государственного музея несколько картин, а я получил заказ: сделать его портрет верхом на коне.
Буквально недавно я получил звание народного художника Дагестана. Рамазан Абдулатипов высоко оценил мой вклад в республику, где я делал выставки в больших городах, и они прошли с большим успехом. Их музей также приобрел пару моих работ. Сейчас готовится открытие моего музея во Владимире.
— Вы рисовали портрет Рамазана Абдулатипова?
— Я нарисовал его отца по маленькой черно-белой фотографии и сделал ему такой подарок. Получился собирательный образ, который я выполнил в цвете, — надеюсь, он достаточно точно показал характер этого замечательного человека, отца великого сына дагестанского народа. А вообще я тесно связан с этим краем и в знак благодарности за внесенную мной творческую лепту и был удостоен такой чести — звания народного художника.
В этом году я получил звание почетного гражданина Кемеровской области. В Ростове-на-Дону меня выдвинули как посла доброй воли этого города-героя вместе с Сергеем Горбанем. Я благодарный человек, всегда стараюсь воздать за внимание делом: постоянно делаю выставки по России, провожу мастер-классы, поддерживаю творческую молодежь и делом и примером.
— Почему у вас нет звания народного художника России? Недооценили? Что-то вообще дают сегодня эти звания?
— Я заслуженный художник России, по сути, народный. На каком-то этапе творческой жизни мне было это не важно, мне казалось, достаточно того, что меня и так все знают, но сейчас я пришел к тому, что официальное признание тоже нужно для художника.
Я академик Академии художеств, я заслуженный художник России, я почетный художник, и все это — обозначение моего профессионального качества. Хотя еще в 90-х годах, судя по опросу «Левада-Центра» и еще двух институтов, выяснилось, что меня знают 100 процентов россиян.
— Вас это радует? Вы тщеславны?
— Нет, не тщеславен. Возможно, тщеславие могло быть в каких-нибудь 80-х, когда только приходило ко мне признание. Сегодня это нужно для мастерской, для музеев, приобретающих мои работы, для тех детей, которые на меня равняются. Не для меня важны звания, а для моей аудитории. Официальное признание дает подспорье для хорошей организации выставок, которые я делаю уже много лет.
Если бы я был тщеславен, получил бы, скорее всего, звание народного еще в 90-е годы, когда писал, скажем, портрет Бориса Ельцина. Он бы мог мне на коленке подписать приказ о присвоении звания, но у меня никогда не было таких амбиций, даже мысли просить, опираясь на блат или высокие знакомства. Но теперь меня на звание выдвинула академия, а это совсем другое. Это признание высокого профессионализма в искусстве.
— Признайтесь, жалеете сейчас, что не воспользовались моментом и не попросили регалий у первого Президента России?
— Нет, так складывается в жизни, что ты увлечен только работой. И каждое звание должно быть апробировано временем и твоим внутренним состоянием. Народ — по 50 тысяч человек, что посещают мои выставки, — делает меня народным. Но твоя известность рождает и зависть у некоторых коллег, ревность, обиду. Защититься от этого порой можно только официальным признанием. А у нас зачастую, только когда художник уже ушел, он получает признание, начинают анализировать его творческое прошлое, и художник становится национальным достоянием.
— А вы ощущаете себя национальным достоянием?
— Возможно, есть много талантливых, но их никто не знает. К любому таланту должны прилагаться неистовое трудолюбие, которое и рождает известность. Это и дает тебе надежду, что ты останешься в мировой истории искусства.
Конечно, можно сказать: «Нет, что вы?! Я еще далек от этого осознания!» Но когда ты уже являешься единицей, когда у тебя уже есть большое наследие, открытия в профессии, когда ты полностью соответствуешь этому классическому понятию «модный художник», а модными были при жизни и Рубенс, Ван Дейк и Рафаэль…
Можно умолчать о своем месте в истории, пусть про него скажут другие, но есть объективные факты, подтверждающие, что ты уже имеешь свое место под этим солнцем как художник. А значит, имеешь и свое право на словесное определение этого места. Сегодня не очень много современных художников, которые бы заметно проявили себя в искусстве.
— А есть у вас работы, за которые вам стыдно?
— Конечно, есть. Много было работ пробных, экспериментальных, которые появляются, когда ты еще не столь профессионален. Скажем, ты работаешь в новой технике, например, занимаешься кубизмом, и сначала тебе кажется, что прекрасно складываются в сюжет разноцветные кубики. Но когда ты осваиваешь эту технику, то ты видишь, как и что было сделано не так.
Я пробовал себя во многих направлениях и делал разного рода инсталляции, даже работал в абстракционизме, но вернулся к классике. Изучая разные творческие техники, я открыл новое направление — технику Dream Vision: это как бы фиксация сна, когда ты воспроизводишь на полотне то, что помнишь первые 15 минут, после того как проснулся, или последние 15 минут сновидения. Вот за эту новую технику мне не стыдно.
— Вы кому-нибудь завидуете?
— Скорее нет. Однажды один студент сказал мне: «Когда я вырасту большим художником, хочу быть похожим на вас», — а я ему ответил: «Молодой человек, когда я был в вашем возрасте, я хотел быть Леонардо да Винчи». Какой смысл завидовать? Работай больше и сделай лучше! Ну, возможно, я немного завидую Брейгелю, старшему Мемлингу — они умели настолько глубоко погружаться в творчество, что получались великие шедевры. Хотя дети Брейгеля уже были не столь велики, как их отец, они были хорошими ремесленниками, но не более того.
фото: Из личного архива
— Вы можете позволить себе сказать, что какой-то художник с громким именем вам не нравится, и наоборот?
— Я не люблю говорить о художниках плохо. Но вот великим был Пикассо — он все время находился в поиске себя, в творческом горении. Дали был потрясающий художник, и у него есть много прекрасных работ, и он сам всего добился. Хотя он не самый любимый мой художник, он был гением ХХ века.
В любом случае я за профессиональное искусство, и особенно то, которое несет что-то новое, интересное. Вот Брейгеля ругали при жизни и еще лет сто после смерти, говорили к слову: «Ну, ты как этот «идиот» Брейгель», и только в XIX веке признали, что он гений. В общем, подвергались хуле многие великие творцы, но все они остались в истории как индивидуальные новаторы.
Что же касается меня, то мои работы не всегда были однозначными, но при этом неизменно привлекали внимание зрителя.
— У вас проходит огромное количество выставок — можно ли назвать ваше творчество коммерческим?
— Любое творчество — коммерческое. Оно априори не может быть некоммерческим, если рассчитано на людей, которые хотят купить, и на зрителя. И именно коммерциализация подчеркивает уровень твоего творчества, ведь ты делаешь это не только для себя — ты пишешь для кого-то, для зрителя, для ценителя. Гоголь мог оставить потомкам второй том «Мертвых душ», но он боялся, что после первого, совершенного, этот окажется хуже и критики его разметают.
Коммерцию в искусстве можно рассматривать по-разному: говоря «модный художник», мы забываем о том, что модными были и Рафаэль, и Микеланджело!
А сумасшествие Ван Гога полностью придумали: он никогда не был бедным художником, как о нем пишут искусствоведы. Он продумал всю эту раскрутку с братом Тео, на него работали десятки деятелей от искусства. И Теодорус давал Ван Гогу приличные деньги, он платил ему как хорошему инженеру, и тот содержал свою любовницу и ее семью, да и вообще много тратил на выпивки с друзьями. Просто была придумана удобная история, что он сумасшедший и во время сумасшествия пишет неистовые картины. А на самом деле он ничего не мог делать в этом состоянии, да и болел-то всего год до смерти, а вся его недолгая творческая жизнь была продумана до мелочей.
Теодорус сначала советовал ему писать печальные картины, потом светлые работы, отсюда пошли «Подсолнухи». И у него были лучшие холсты и краски, они до сих пор не потекли и не осыпались. Он не успел насладиться своей славой, не хватило нескольких месяцев. Мы глотаем созданные его искусствоведами истории и думаем, что искусство должно быть таким, но все это исторический обман. Вот Леонардо да Винчи было действительно тяжело, он судился с родственниками своего дяди, за которым ухаживал 20 лет, и тот по праву оставил ему наследство, а потом появились бросившие в свое время отца дети и отсудили его деньги через взятки в свою пользу. Но мир тогда спокойно отнесся к этой истории.
Сегодняшние дельцы от искусства ищут новые имена, вкладывают в них большие деньги, и эти имена становятся знаковыми, а потом и культовыми.
— А вы нуждаетесь в приступах неистовства, чтобы писать?
— Нет! Я обычно сажусь за холст как ремесленник, но всегда заканчиваю работу как художник. А вот в процессе работы возникает эта неистовость, когда появляется в картине какой-то элемент, который позже заставляет зрителя всматриваться в работу и открывать для себя что-то новое.
— Работа вызывает стресс?
— Любая работа приносит разные импульсы — и стрессовые, но всегда позитивные; когда ты после тяжелого дня садишься за работу и забываешь обо всем. Стресс переходит в горение, в это время ты забываешь о еде, о питье, и здесь ты получаешь позитивный стресс.
— Вы боитесь критиков? Можете уничтожить готовое в страхе перед ними?..
— Не от страха, но могу. Если мне кажется, что та или иная работа несовершенна. Я сегодня не каждую работу выношу на суд зрителя. Когда есть уже одна, признанная, ты другую картину уже не хочешь выставлять. Есть объективная критика, которая тебя, конечно, «уедает», но есть и субъективная, когда видно, что она предвзята. И всякий раз я решаю, что с этим делать: менять что-то в работе или не обращать внимания.
А потом, ты для себя самый строгий критик — а я к себе строг и вижу недостатки других, но и свои тоже…
— Жизнь идет вперед — о чем вы жалеете?
— О многом! Например, о том, что не занимался много воспитанием своих детей, что много времени потратил на ненужную возню и ненужных мне людей. Мы все время что-то пытаемся сделать, занимаемся обхаживанием ненужных людей, а потом видим, что зря тратим на них время. Мы мало общаемся с родителями, пока они живы, родственниками, друзьями, потому что заняты зарабатыванием денег, выстраиванием своего имиджа. И при этом не живем для себя, потому что огромное количество времени тратится зря. И мы попадаем в авантюрные истории и теряем своим трудом заработанные деньги. И не оказываются рядом в это время мудрые люди, кто бы подсказал, как сделать правильно. И я жалею, что, может, надо было бы в жизни какому-то негодяю дать по морде, но я не сделал этого…
А вообще я бы сегодня с удовольствием вернулся в детство, прямо в 1-й класс, и тогда, возможно, прожил жизнь по-другому.
— Отказались бы от стези художника?..
— Может, и не отказался бы совсем, но уехал, скажем, в Сергиев Посад изучать иконопись и заниматься этим всю жизнь. А может, и ушел бы учиться в мореходку, начал осваивать морское дело. И так далее. Но я точно знаю, что не терял бы времени, не говорил много ненужных вещей, никогда не обижал бы близких людей — хотя я и неконфликтный человек, но иногда и это бывает. И хочется собрать все свои ошибки и не делать их в таком количестве, а совершить лишь их маленькую толику. В общем, я жалею о многих глупостях, совершенных мною в этой жизни.
— «Жил-был художник один, домик имел и холсты…» — это про вас песня?
— Такое вполне возможно, но все-таки это не совсем мое. Тот художник был все-таки блаженным. Да, иногда я готов чем-то пожертвовать ради кого-то или чего-то, но не до конца все. У меня есть некоторое сознание, до какой степени можно быть безумным. Может, в работе — да, но не в плане безумств: не смог бы отрезать себе ухо, продать все холсты и раскидать деньги на ветер. …Да, если это касается твоих близких, родителей, то можно многое сделать ради них. А так у меня есть аналитический ум, какая-то жизненная практичность.
Я жил довольно тяжелой жизнью, в детстве — в бараке, и, как все тогда, недоедал… Я видел, как ломаются судьбы, исчезают личности, как они перестали быть теми, на кого я равнялся, потерялись в вареве этой жизни, поблекли в судебных разборках… А я ведь в ответе за всех своих близких, когда у тебя есть сестра, три брата, дети — ты не принадлежишь только себе. Подарить девушке миллион алых роз!.. Мне кажется, на это мало кто готов, особенно из тех, кто состоялся как личность сам. Когда тебе оставляют большое наследство, ты меньше осознаешь его цену, чем когда ты все, что имеешь, заработал сам. Все в жизни должно быть оправданным.
— Год назад вы сказали, что готовы к новым отношениям, чтобы родился ребенок, которого вы бы уже сами растили и воспитывали. Что-то подвинулось в этом направлении?
— У меня есть девушка, но мы не определились в серьезных отношениях. Я даже как-то заявил о ней на одной своей выставке, но она мягко сказала, что мы только друзья, и тем самым поставила точку. Мы просто с ней друзья.
Сегодня меня уже не так мучает сексуальная привязанность, как, скажем, в молодости. Сегодня все-таки преобладает больше рассудочное, аналитическое отношение к жизни. И мне уже больше хочется иметь спутницу, с которой приятно и беседовать, и общаться, выходить иногда в свет.
Я готов все изменить в любой момент, но, с другой стороны, это уже не отвлекает меня от работы. Все должно быть вовремя: в 20 можно безумно любить, в 30 — состояться как личность, в 40 — иметь достойное имя, нести пользу в мир. Возможно, ты и в 90 лет можешь родить ребенка, и, наверное, это нормально, но, с другой стороны, нарожаешь детей в этом возрасте, не подумав, как они вырастут, кто их будет воспитывать, — и что? Надо же при жизни видеть, кто из ребенка получится, как он рос, какой пошел дорогой, ты обязан иметь запас времени на его воспитание, хотя бы вырастить его до 18 лет. Сегодня я один, и у меня нет по-настоящему близкого человека рядом, и я не особенно рвусь к таким серьезным семейным отношениям. Конечно, бывает моменты, когда ты, например, болеешь и «стакан воды никто не подаст», а потом вспоминаешь, что есть друзья, которые всегда придут на помощь, и тебе становится легче.
— Ваши дети уже взрослые — вы не боитесь стать дедом?
— Не боюсь. Это нормальный процесс. Главное, не фокусироваться на том, что ты должен чувствовать себя старым. Дети — это всегда прекрасно, внуки — еще лучше. Тем более что ты можешь наконец-то исправить свои юношеские ошибки, когда ты мало уделял времени своим детям, и можешь с толком и жизненным опытом помочь в воспитании внуков. Я совершенно нормально к этому отнесусь. Когда тебе 40 лет, думаешь, что ты глубокий старик, а в 60 чувствуешь, что тебе 25.
— А вы резали в страсти вены?
— Было разное в жизни, и это тоже, но вот сегодня — уже без этого; ты с годами становишься более мудрым, так же вспыхиваешь и загораешься, но уже все отдаешь в творчество, в искусство. Я уже на такое не способен, хотя, кто знает, что еще может поджидать тебя в жизни. Ведь жизнь по-настоящему только начинается…
