фoтo: ru.wikipedia.org
Aлeксaндр Вoлoдин
Вoлoдин — цeлaя эпoxa нe тoлькo в нaшeм тeaтрe, нo и в нaшeй культурe. Пусть нe тoлькo сaм пo сeбe, нo сoвмeстнo с рoдствeнными явлeниями. С тeм жe «Сoврeмeнникoм», гдe шли eгo глaвныe пьeсы, в тoм числe «Нaзнaчeниe», зaпрeщeннoe вo всex oстaльныx гoрoдax и вeсяx Рoссии, включaя Лeнингрaд (тaм пьeсу стaвили в Тeaтрe кoмeдии и в Aлeксaндринкe, гдe сaм Вoлoдин пытaлся дeбютирoвaть кaк рeжиссeр; нe дaли). Либo с кинeмaтoгрaфoм — eгo пьeсы не только театральны, но и кинематографичны, недаром их ставили Сергей Герасимов, Никита Михалков и Элем Климов (в мастерской Михаила Ромма). Или с Булатом Окуджавой, первые питерские вечера которого Володин сам же и организовывал во Дворце искусств, куда Володин собирал народ по телефону:
— А что, хороший голос? — спрашивали.
— Не в этом дело! — отвечал Володин.
— А что, хорошие стихи?
— Не в этом дело!
— Хорошо играет на гитаре?
— Не в этом дело!
Собственно, с того вечера и пошла всесоюзная слава Булата — благодаря негативной раскрутке, устроенной ему официальной пропагандой: фельетон-заказуха в молодежной газете «Смена», ее перепечатка в «Комсомолке». Роль негативного паблисити в этом случае переоценить невозможно.
Так как в те годы я был активно действующим литературным критиком, я опубликовал в «Новом мире» статью о Володине: «Пьесы Володина — это пьесы о несоответствиях… Герои не принимают созданной без них ситуации, они хотят ее создать сами — по образу своему и подобию. Старшая сестра ведет младшую на экзамен в театральный институт, не подозревая в себе таланта. Некрасивая Настя не знает, что она красива («Происшествие, которого никто не заметил»). Золушке необходима ситуация бала, чтобы стать принцессой, иначе она останется замарашкой. А суть в том, что естественный герой приходит в неестественную ситуацию».
«Новый мир», 1974, №8
Как много, кстати, можно было сказать на эзоповой фене в подцензурной советской печати! Последняя, предсмертная книга Александра Володина «Записки нетрезвого человека» никакого отношения к театру либо к кино не имела. Прощальная книга восьмидесятилетнего шестидесятника с читателями и зрителями, с друзьями и женщинами, с жизнью. Странноватое такое сочетание дневниковых записей с дневниковыми же стихами, один из которых я поставил бы к ней внутренним, рабочим, что ли, эпиграфом:
Мы поздно начинали жить,
мы долго были дураками.
Поэтому, чтоб кратким быть,
Отныне я пишу стихами.
Мне только к делу бы подшить
анкету медленной разлуки
с одной-единственною жизнью…
Если читатель попытается извлечь что-нибудь о творчестве самого Володина из этого его прощального послания в стихах и прозе, его ждет разочарование. Володин относится к своим театральным повестям, сами названия которых стали классическими и хрестоматийными, резко отрицательно: «За многое, что мной было написано прежде, стало стыдно. Если кто-нибудь извещал меня о намерении поставить «Фабричную девчонку» или «Старшую сестру», я уговаривал не реанимировать устаревшее. Никиту Михалкова, который решил снимать «Пять вечеров», я молил: «Не позорьте себя, не позорьте меня!» Однако эта негативная самооценка — не только ретро и постфактум — всегдашняя. «Фабричную девчонку», с которой началась его драматургическая судьба, Володин называл «обруганной и захваленной». Обруганной официально и захваленной приватно. На премьере «Пяти вечеров» в БДТ автор раздает контрамарки знакомым перед входом, приговаривая:
— Не стоит смотреть, это случайная, маленькая пьеса, не получилось…
Михаил Ромм предлагает ему сочинить совместно сценарий. «…Мысль о том, чтобы стать соавтором Ромма, была для меня кощунственной. Зачем я ему нужен? Что могу дать? Чем могу помочь?.. Я сказал ему об этом как мог и, терзаясь, уехал в Ленинград».
Есть у Фазиля Искандера повесть с замечательным названием «Школьный вальс, или Энергия стыда». Так вот, именно эта энергия стыда и является моральным и творческим импульсом Володина, а не только этой его дневниковой книжки. Конечно, в ней много литературных и театральных баек, забавных наблюдений, отточенных характеристик випов русской культуры. Например, рассказ про то, как Любимов репетировал «Бориса Годунова»:
Золотухин на репетиции был жалок перед надменной полячкой. Любимов спрашивает:
— А что бы ты сделал, если бы над тобой издевалась русская баба?
— Я бы ей съездил.
— Ну вот и давай.
И Золотухин «съездил» Демидовой. И сразу поставил ее на место. «Царевич ты!»
Однако как ни забавны разбросанные по книге такого рода истории, сквозное ее действие, ее лейтмотив — mea culpa, чувство вины, энергия стыда. Стыд на пляже, где надо раздеваться при знакомых, стыд в ресторане, где гордые официанты и безудержное веселье. Ноев стыд перед сыновьями — Володин, даже супротив грамматики, измышляет множественное число для этого стыда: «Стыды. Не ходил на Красную площадь с теми, семерыми, против наших танков в Чехословакии. Это например. А сколько лихорадочных, глупейших поступков, они же, как правило, и плохие?.. Ладно у Соловьева: «Я стыжусь, следовательно, существую». Или: «Спокойная совесть — изобретение дьявола». Для утешенья на полторы минуты. А как с этим жить по утрам? Ведь стыды-то не выдуманные, настоящие! …С годами меняется многое. Обиды превращаются в вины. Говорят, это естественно, известно даже медицине. Но вины-то настоящие!.. Так вышло, что жизнь моя целиком уместилась в годы «печального приключения русской истории» (Шульгин). Впрочем, что я на это киваю. И сам-то я, сам — воспаленная дурость моя».
Жанр кратких дневниковых заметок позволяет вместить в одну или несколько чуть ли не романный сюжет. Отсылаю читателя к записям и стихам Володина о его последней любви, когда он берет на себя вину за смерть женщины. Это книга вопросов, сомнений и многоточий. Когда-то, почти полвека назад, в качестве эпилога к своему избранному Володин напечатал «Оптимистические заметки». Его предсмертный постскриптум — глубоко пессимистичное сочинение в стихах и прозе, в конце туннеля то самое черное, которое, согласно Л.С.Выготскому, есть провал в потустороннее, уход за грань жизни. Вся эта завещательная книжка — полуздесь-полутам. Если есть выход из лабиринта жизни, то, увы, он один.
Но — самого себя осколок —
Живу, бреду, скудея по пути.
Именно этот смертный опыт смертного существа интересен. Особенно когда им делится умный, талантливый, наблюдательный и самонаблюдающий одной ногой в могиле человек. «Как хорошо однажды понять, что ты — человек прошлого. Знакомые думают, что они знают тебя, а на самом деле они помнят тебя…» И как обычно, еще лучше в стихе:
Как будто мы жители разных планет.
На вашей планете я не проживаю.
Я вас уважаю, я вас уважаю!
Но я на другой проживаю. Привет!
Хочется цитировать и цитировать, никакого удержу! «Никогда не толпился в толпе. Там толпа — тут я сам по себе. В одиночестве поседев, по отдельной иду тропе. Боковая моя тропа! Индивидуализма топь! Где ж толпа моя? А толпа заблудилась средь прочих толп.
…Достоевский писал, что длительная дискриминация усугубляет качества человеческой натуры, как хорошие, так и плохие. Евреи, мне кажется, разделились на две категории, не похожие одна на другую, как негры и эскимосы. Одни — бескорыстные, непрактичные, духовные, и другие — наоборот.
…Что-то изменилось. Были внутри круга и критиковали окружность. И злились на ее неровности и старались выровнять… Что-то изменилось. Стоим снаружи, каждый — поодаль, друг друга почти не видно, и круг этот вовсе не круг, а черт знает что.
Стоп! А почему, собственно, «Записки нетрезвого человека»? Увы, достаточно даже бегло полистать книжку, чтобы ответить на этот вопрос. Вряд ли здесь требуется моралите. Без разницы, кто где черпает вдохновение.
Проснулся — и выпил немного.
Теперь просыпаться и пить.
Дорога простерлась полого.
Недолго осталось иттить.
Владимир СОЛОВЬЕВ,
Нью-Йорк
