фото: Геннадий Черкасов
— В отличие от некоторых ваших коллег вы почему-то не бежите от юбилея как от чумы в другие города и страны…
— Юбилей — это катастрофа с оттенком праздника. Сбежать можно, но театр — дело каждодневное. Куда же тут сбежишь? Позыв скрыться в юбилейный день был. Я успел сказать жене: «Когда же наступит утро 18 апреля?» 17-го пройдет вечер «Розовский-шоу-80» в театре «Геликон-опера», где прежде располагался Дом медиков и где наш театр когда-то начинал. Там и будем ликовать. Вечер устраивают мои друзья и коллеги. На сцену выходить я отказался — останусь в зале. Боюсь поздравлений и вручений. Но юбилей — прекрасный способ собрать близких и родных людей. А вот в день моего рождения я решил показать спектакль «Папа, мама, я и Сталин» — в память о моих родителях.
— Вы ведь получили доступ к секретным архивам, связанным с вашим отцом, не так давно.
— После моих семидесяти… Что-то я знал по рассказам мамы. Помню отца, вышедшего из сталинских лагерей. Я знал, что отец был репрессирован, потом реабилитирован. Мой друг-юрист рассказал мне, что можно ознакомиться с делом отца, и написал письмо в какие-то инстанции. Была программа «Возвращенные имена» Александра Яковлева, согласно которой дети репрессированных имели право запросить у ФСБ дела родителей из архивов НКВД. Примерно через полгода раздался телефонный звонок, и вежливый мужской голос сказал: «С вами говорят из ФСБ». Я слегка похолодел. Оказалось, что дело моего отца получено, и я могу прийти в читальный зал на Кузнецком Мосту и ознакомиться с ним. Два месяца я ходил туда и читал.
В деле обнаружилась интересная вещь, о которой я расскажу и в своем спектакле. Десятки страниц были запечатаны плотной почтовой бумагой с зернами и скреплены сургучом. Я поинтересовался у архивиста, почему не могу прочитать все. Ответ был замечательный: «Это касается третьих лиц». Я догадался: это те, кто доносил на моего отца. Вероятно, в деле были и протоколы пыток. Но и в других документах фамилии доносчиков и ссылки на эти доносы имелись.
Но мне было важно другое — поведение отца. Он не признал своей вины, выстоял. Его стойкость меня восхищает. В письмах на имя Маленкова отец рассказал о пытках, назвал имена следователей. Фамилии доносчиков помечены надписью карандашом — ВМН, что означало высшую меру наказания. То есть все они были расстреляны. А отца не расстреляли. В 1937 году, как только его взяли, ему дали «вышку», а подписал расстрел высший чин по всему Дальневосточному НКВД. Суда при сталинском терроре не было. Достаточно было приговора «тройки». Но произошла смена Ежова на Берию, и Сталин начал уничтожать первую волну палачей. Многие сотрудники НКВД тоже подверглись репрессиям, чтобы свидетелей не осталось. Мой отец был такой мелкой крупинкой в общей кровавой каше.
В его деле целый том посвящен тому, как происходило строительство судоремонтного завода. Отца обвиняли в срыве стахановского движения, участии в правотроцкистской организации, главой которой считался начальник стройки Рябов, а также главный инженер Кроткевич, который и написал донос. Потом была очная ставка, и он отказался от своих слов, плакал, извинялся перед моим отцом. Кроткевича расстреляли. Осуждать людей не могу, потому что все они находились под страхом смерти.
— Одно дело — изложить все это на бумаге, в книге, а другое — найти актеров, которые бы сыграли родных вам людей…
— Конечно, на сцене не в чистом виде мой отец, а его альтер эго. Я написал книгу на документальной основе, и сила этого антисталинского произведения — в том, что я рассказываю правду. Она документальна, поэтому неоспорима. Все, кто сегодня защищает Сталина, совершают позорное деяние — по незнанию или же исходя из каких-то интересов. Если они сознательно вводят общество в заблуждение, то это преступно.
Какая главная угроза сегодня России и миру? Терроризм во всех его изъявлениях. А кто самый большой террорист? Глава Большого террора. Не так ли? Тот, кто защищает Сталина, содействует терроризму.
Уровень бедности в стране зашкаливает. По «ящику» все у нас выглядит здорово, а в карманах — пусто. Было бы иначе — никакой Сталин нам бы не понадобился. А теперь его фигура выдвигается снова — как человека, якобы осчастливившего людей.
Со сцены я говорю о том, что 362 списка с резолюцией «расстрелять» подписаны лично товарищем Сталиным. У нас не было суда в отношении этих преступлений, поэтому нет и покаяния. Вот общество и остается дезориентированным. 40 миллионов погибло только в Великую Отечественную войну. А что делал Сталин до нее? Целовался с Гитлером, произносил за него тосты! Они вдвоем хотели поделить мир. Но Гитлер его обманул. Любой честный историк это знает, но сотни демагогов врут, врут, врут…
■ ■ ■
— Вы были на вручении кинопремии «Ника»?
— Был. Хотя не вхожу в состав ее академиков, активной работы в кино не веду. Когда-то закончил Высшие курсы сценаристов, написал сценарий к фильму «Д`Артаньян и три мушкетера» да еще 5 сценариев.
— Слышали, какая реакция была? Кто-то говорил, что пришел на праздник, а ему митинг устроили…
— Я сидел в зале, видел цвет нашей кинематографической культуры, думающих и честных людей с гражданской позицией. Общество взволновано тем, что происходило в ста городах страны. И тут встают вопросы: кто настоящий патриот своей страны, а кто мнимый. Патриот — тот, кто страдает за свою родину, смело и мужественно заявляет о том, что нужно уходить любой ценой от насилия, что защита униженных и оскорбленных — фундаментальная ценность великой русской культуры. Конечно, многие высказывания могут не нравиться силовикам или даже Администрации Президента. Мне вспомнилась сказка Андерсена о мальчике, который во всеуслышание сказал: «А король-то голый!» И этот малолетка сегодня становится героем нашего времени. Вот что произошло.
Есть элемент манипулирования общественным мнением через Интернет. Мне, кстати, это не слишком нравится, потому что дети не есть ударная сила. Они не могут быть ни боевиками, ни штурмовиками. Дети не могут брать на себя слишком много, но должны быть услышаны, потому что им жить после нас. Они тоже Россия. Мы хотим, чтобы они росли думающими и образованными. А если в них вдалбливают пустоту, делят на «наших» и «не наших», ничего хорошего не получится. «Не наши» тоже имеют право сказать свое слово. Вот мы и получили плюшку…
— Вы всегда высказываетесь прямо. Советуют вам близкие быть осторожнее?
— Однажды я был в гостях у академика Капицы, который любил студию «Наш дом», наши спектакли. Он пригласил меня в свою квартиру, находившуюся прямо при Институте физики. Мы пили чай, и Петр Леонидович с лукавством сказал: «Ребята, а вы ведь хотите взорвать нашу систему. Но вы должны владеть техникой взрыва, чтобы самим не подорваться». Конечно, это слова из террористической лексики. Театр не может ничего взорвать — разве что общественное мнение. Миссия художника в России — защищать фундаментальные ценности. Среди них главная для меня — человечность, которую мы теряем. А теряем мы ее, потому что дезориентированы в том, что есть добро и зло. Это следствие нашего безбожия, путаницы в головах, раздора, распущенности, заполнения пустоты пустотой. Считается нужным отвлечь людей от гражданских позиций, расщепить общество, чтобы легче им манипулировать. Это азы, которые власть прекрасно знает.
— И театр — в таком положении?
— Театры ржавеют, по выражению Шекспира. У нас непрофессионализм в искусстве поощряется. Выгодно иметь театр, где кривляются, занимаются чепухой, не выражают что-то ценное. Один молодой критик мне сказал: «Сегодня в театре есть движуха и отстой». «Я — конечно, отстой?» — спросил я. Он согласился, а я расхохотался. Театр «У Никитских ворот» 34 года работает с аншлагами. Я поставил около 200 спектаклей за свою жизнь. В результате я — отстой.
Чушь собачья, казалось бы. Но на самом деле это серьезная вещь. Происходит имитация движения. Мы без тормозов лезем в гору, а потом летим с нее опять же без тормозов. И это называется «движуха». То, что хорошо для фестивалей, иногда оказывается чуждым каждодневной театральной жизни. Магистральный путь развития театра в России — все-таки не эксперимент. Если мы будем заниматься только экспериментами, то потеряем демократичность искусства. Панорама театральной жизни России — вовсе не эксперимент.
Театр «У Никитских ворот» — театр для избранных, но этими избранными могут быть все. Мой путь — донести высокую литературу через собственную трактовку до зрителя. Я хочу понимания. Наше искусство — контактное. Если ты наблюдаешь зрелище, ходи не в театр, а заглядывай в витрины. В театре же необходимы сочувствие, сопереживание, размышление о жизни, а не просто потребление визуального эффекта и трюка. Я не терплю эпатаж. Это дешевка и абсолютный непрофессионализм. Только слабак, который не может сделать настоящий спектакль, эпатирует. Давайте я раздену своих артистов, выпущу их в зал, чтобы они перед носом зрителей своими гениталиями трясли… Но моя задача — искать мотивировки. Для этого надо много читать и знать. В этом смысле я ученик Товстоногова.
— Актеры доводят вас до белого каления или вы их?
— Может, это и есть старость, но я понарошку сегодня смиренно настроен, просто сосредоточен на своем деле. У меня потрясающая команда артистов. Мне не нужны звезды. Мне нужны мастера. Я говорю «А», а они тут же — «Б». Иногда не дают договорить. Меня даже это злит. Я хочу еще рассказать о замысле, а они уже все поняли. На самом деле это счастье! У нас высокоинтеллектуальная труппа с колоссальными возможностями.
Может, это нескромно прозвучит, но актеры мне верят. Многое из того, что осознавалось еще в советское время, я продолжаю отстаивать и по сей день. Но тогда театр был похож на Городничего, теперь — на Хлестакова. А в будущем, такое ощущение, он станет походить на Осипа, но с большими амбициями и претензиями. Театр будет из сферы обслуживания. Я имею в виду коммерческую, развлекательную, потребительскую его сторону. Деньги играют сегодня жуткую роль. Главным режиссером оказывается кассир, который продал билеты или нет.
Я сторонник государственных театров, но не тех, которые государство плодит и на блюдечке с голубой каемочкой распространяет. Я свой театр не получил в готовом виде. Я не назначенец. Мы прошли путь от Студии к Театру, завещанный Станиславским, все выстрадали и выстроили. Почему сегодня многие не хотят руководить театрами?
— Себя берегут?
— Для того чтобы руководить театром, нужны культурная мощь, мастерство, боль, она же — гражданская позиция, неудовлетворенность собой, тем, что вокруг, сердечность и желание продвинуться в глубину. Для меня самое дорогое — не знать, но «очувствовать» замысел. Сегодня мы творим в бесцензурном пространстве. Но табуированный театр должен быть, потому что профессия — это свободное самоограничение. Проблема вкуса становится первейшей, и мы забираемся в область, которая называется «ответственность художника перед самим собой».
Иногда говорят: «История лошади» — твоя визитная карточка». Но идей должно быть три тысячи. Когда тебя распирает, ведро в стакан не нальешь. Нужно множество «стаканов» и сногсшибательных идей.
